Каждый укус, каждый след, оставленный на коже Джеймса, отзывался в Габриэле странным ликованием — будто он не просто касался, а отмечал что-то важное, что-то, что теперь принадлежало только им двоим. Когда Ренье запрокинул голову, подчиняясь его движению, Габриэль почувствовал, как что-то внутри него сжалось — не страх, не сомнение, а властное удовлетворение, смешанное с чем-то более глубоким и нежным.
Между ними разгоралось нечто большее, не похожее на простую животную страсть. Их тела, отзываясь на взаимные прикосновения, пробуждали не грубый, слепой инстинкт, а нечто утонченное — желание, облагороженное нежностью и пониманием.
Здесь не было места борьбе за власть, попыткам подавить или подчинить, несмотря на ранее брошенные слова. Не было и тени той жестокости, что так часто прячется за маской страсти. Вместо этого тихое взаимное признание, что оба они давно лишены простого человеческого тепла.
И теперь, когда наконец позволили себе это, каждый жест, каждый вздох, каждое прикосновение превращалось в дар.
Де Вон чувствовал это особенно остро — как его собственные ласки, обычно поспешные и требовательные, сейчас замедлялись, становясь исследованием, а не средством для достижения цели.
— Вот как... — прошептал он, когда ему напомнили про рану в ответ на прикосновения.

Ладонь Габриэля, накрытая пальцами Джеймса, превратила каждое движение в тайный диалог. Кончики когтей скользили по чувствительной коже низа живота едва ощутимыми штрихами, будто выписывая невидимые иероглифы желания. Они обвели пупок медленным, почти церемонным кругом, в то время как его губы возвращались к украшенной укусами шее — не для новой боли, а для исцеляющего прикосновения.
Язык, теплый и влажный, проследовал по каждому оставленному ранее отпечатку зубов, как художник, дорабатывающий детали картины. Когда он вновь сомкнул зубы чуть выше ключицы, это уже не было маркированием территории, а скорее признанием.
В этот момент время потеряло значение. Шея, губы, каждый сантиметр кожи между ними — все превратилось в океан чувств. Когда их рты наконец встретились, поцелуй не был жадным захватом, а стал тихим откровением. В нем растворилась вся та нежность, что годами копилась за броней насмешек и дерзких ухмылок — чистая, незащищенная, дарованная без условий.
Его пальцы, еще минуту назад игравшие когтями, теперь просто скользили вверх по торсу, мягко намекая на другое положение: лечь на спину и забыть обо всех тревогах. Габриэль не будет спорить за главенство, он просто хочет подарить своё тепло.

Он медленно приподнялся, разрывая поцелуй нитью серебристой слюны, тут же растерянно оборвавшейся в воздухе. Его руки вновь прижали Джеймса к простыням, уже измявшимся от их игр. Плавным движением он соскользнул ниже, коленом настойчиво, но не грубо раздвигая бедра, заполняя образовавшееся пространство собой.
Губы начали стремительное паломничество по груди — быстрые, горячие, как летний дождь, поцелуи рассыпались по коже. Но вдруг темп изменился: где-то в районе солнечного сплетения его язык выписал медленную, влажную линию, заставив мышцы живота дрогнуть под этим прикосновением.
Положение Габа было шатким, ноги уже свешивались с края кровати, пальцы ног цеплялись за край бортика кровати. Но он держался на коленях с упрямой настойчивостью, будто готовый в любой момент потерять равновесие, но не желающий прерывать этот священный ритуал. Тело его напоминало натянутый лук — каждое сухожилие, каждый мускул был напряжён до дрожи, готовый в любой миг сорваться. Пальцы с лёгким оскалом когтей скользили по рёбрам, огибая шершавый бинт, не спрашивая больше разрешения — лишь предупреждая, что преград между ними больше не будет.
Пришлось спуститься на пол, одним плавным движением, отбросив чужие штаны в сторону с небрежной грацией, достойной вора. В глазах его вспыхнул тот самый хитрый огонёк — смесь торжества и нетерпения, пока он избавлялся и от остатков собственной одежды.
Теперь ничто не мешало. Ничто, кроме дрожи в пальцах, выдававшей, что даже он, со своей непосредственностью, не может оставаться равнодушным.
— Как удобно, — перевертыш встал коленями на постель, не давая сдвинуть ноги, опустился слишком низко, игриво целуя рядом с пупком и поднимая взгляд на Джеймса, — …что твоя рана находится там, где мне не помешает.
Небольшие изменения в теле остаются незамеченными, пока Габ не касается внутренней стороны бедер, изучая взглядом насколько Джеймс заинтересован в продолжении. Его ладони стали мягче, бархатнее с выраженными мягкими и упругими подушечками, а кожа тоньше и горячее.
— Поднимись чуть-чуть повыше, — с нескрываемым предвкушением попросил, облизывая губы.
Нет, он не часто таким занимался, но с Джеймсом ему хотелось показать себя, дать ему расслабиться в полной мере и попробовать кое-что самому…
Обновленные ладони знакомили с ощущениями прикосновений. Одна прикрыла возбужденную плоть гладиатора, ощущая под пальцами горячую пульсацию, а вторая — скользила вверх по торсу, едва касаясь кожи кончиками когтей. Они выписывали замысловатые узоры, то опускаясь к бедрам, то вновь поднимаясь к ребрам, будто намеренно отвлекая, заставляя тело трепетать в предвкушении.
Губы Габриэля, обжигающе влажные, опустились ниже — и там, где кожа была особенно нежной, он замер, не спеша погружаться глубже, а лишь дразня. Дыхание, горячее и прерывистое, обволакивало чувствительную плоть, а кончик языка — легкий, как перо, скользил по ней, едва касаясь, будто проверяя, как долго его партнер сможет сохранять самообладание.
И только когда стон, наконец, сорвался с чужих губ — он позволил себе больше…