Каждый укус, каждый след, оставленный на коже Джеймса, отзывался в Габриэле странным ликованием — будто он не просто касался, а отмечал что-то важное, что-то, что теперь принадлежало только им двоим. Когда Ренье запрокинул голову, подчиняясь его движению, Габриэль почувствовал, как что-то внутри него сжалось — не страх, не сомнение, а властное удовлетворение, смешанное с чем-то более глубоким и нежным.
Между ними разгоралось нечто большее, не похожее на простую животную страсть. Их тела, отзываясь на взаимные прикосновения, пробуждали не грубый, слепой инстинкт, а нечто утонченное — желание, облагороженное нежностью и пониманием.
Здесь не было места борьбе за власть, попыткам подавить или подчинить, несмотря на ранее брошенные слова. Не было и тени той жестокости, что так часто прячется за маской страсти. Вместо этого тихое взаимное признание, что оба они давно лишены простого человеческого тепла.
И теперь, когда наконец позволили себе это, каждый жест, каждый вздох, каждое прикосновение превращалось в дар.
Де Вон чувствовал это особенно остро — как его собственные ласки, обычно поспешные и требовательные, сейчас замедлялись, становясь исследованием, а не средством для достижения цели.
— Вот как... — прошептал он, когда ему напомнили про рану в ответ на прикосновения.

Ладонь Габриэля, накрытая пальцами Джеймса, превратила каждое движение в тайный диалог. Кончики когтей скользили по чувствительной коже низа живота едва ощутимыми штрихами, будто выписывая невидимые иероглифы желания. Они обвели пупок медленным, почти церемонным кругом, в то время как его губы возвращались к украшенной укусами шее — не для новой боли, а для исцеляющего прикосновения.
Язык, теплый и влажный, проследовал по каждому оставленному ранее отпечатку зубов, как художник, дорабатывающий детали картины. Когда он вновь сомкнул зубы чуть выше ключицы, это уже не было маркированием территории, а скорее признанием.
В этот момент время потеряло значение. Шея, губы, каждый сантиметр кожи между ними — все превратилось в океан чувств. Когда их рты наконец встретились, поцелуй не был жадным захватом, а стал тихим откровением. В нем растворилась вся та нежность, что годами копилась за броней насмешек и дерзких ухмылок — чистая, незащищенная, дарованная без условий.
Его пальцы, еще минуту назад игравшие когтями, теперь просто скользили вверх по торсу, мягко намекая на другое положение: лечь на спину и забыть обо всех тревогах. Габриэль не будет спорить за главенство, он просто хочет подарить своё тепло.

Он медленно приподнялся, разрывая поцелуй нитью серебристой слюны, тут же растерянно оборвавшейся в воздухе. Его руки вновь прижали Джеймса к простыням, уже измявшимся от их игр. Плавным движением он соскользнул ниже, коленом настойчиво, но не грубо раздвигая бедра, заполняя образовавшееся пространство собой.
Губы начали стремительное паломничество по груди — быстрые, горячие, как летний дождь, поцелуи рассыпались по коже. Но вдруг темп изменился: где-то в районе солнечного сплетения его язык выписал медленную, влажную линию, заставив мышцы живота дрогнуть под этим прикосновением.
Положение Габа было шатким, ноги уже свешивались с края кровати, пальцы ног цеплялись за край бортика кровати. Но он держался на коленях с упрямой настойчивостью, будто готовый в любой момент потерять равновесие, но не желающий прерывать этот священный ритуал. Тело его напоминало натянутый лук — каждое сухожилие, каждый мускул был напряжён до дрожи, готовый в любой миг сорваться. Пальцы с лёгким оскалом когтей скользили по рёбрам, огибая шершавый бинт, не спрашивая больше разрешения — лишь предупреждая, что преград между ними больше не будет.
Пришлось спуститься на пол, одним плавным движением, отбросив чужие штаны в сторону с небрежной грацией, достойной вора. В глазах его вспыхнул тот самый хитрый огонёк — смесь торжества и нетерпения, пока он избавлялся и от остатков собственной одежды.
Теперь ничто не мешало. Ничто, кроме дрожи в пальцах, выдававшей, что даже он, со своей непосредственностью, не может оставаться равнодушным.
— Как удобно, — перевертыш встал коленями на постель, не давая сдвинуть ноги, опустился слишком низко, игриво целуя рядом с пупком и поднимая взгляд на Джеймса, — …что твоя рана находится там, где мне не помешает.
Небольшие изменения в теле остаются незамеченными, пока Габ не касается внутренней стороны бедер, изучая взглядом насколько Джеймс заинтересован в продолжении. Его ладони стали мягче, бархатнее с выраженными мягкими и упругими подушечками, а кожа тоньше и горячее.
— Поднимись чуть-чуть повыше, — с нескрываемым предвкушением попросил, облизывая губы.
Нет, он не часто таким занимался, но с Джеймсом ему хотелось показать себя, дать ему расслабиться в полной мере и попробовать кое-что самому…
Обновленные ладони знакомили с ощущениями прикосновений. Одна прикрыла возбужденную плоть гладиатора, ощущая под пальцами горячую пульсацию, а вторая — скользила вверх по торсу, едва касаясь кожи кончиками когтей. Они выписывали замысловатые узоры, то опускаясь к бедрам, то вновь поднимаясь к ребрам, будто намеренно отвлекая, заставляя тело трепетать в предвкушении.
Губы Габриэля, обжигающе влажные, опустились ниже — и там, где кожа была особенно нежной, он замер, не спеша погружаться глубже, а лишь дразня. Дыхание, горячее и прерывистое, обволакивало чувствительную плоть, а кончик языка — легкий, как перо, скользил по ней, едва касаясь, будто проверяя, как долго его партнер сможет сохранять самообладание.
И только когда стон, наконец, сорвался с чужих губ — он позволил себе больше…

Раньше он не задумывался, что способен на такую нежность — что его руки, привыкшие воровать и царапать, могут касаться другого тела с благоговейной осторожностью, будто исследуя редкий артефакт. Каждое прикосновение к его собственной коже отзывалось волной тепла, разливающегося под кожей, как вино по хрустальному бокалу. Ощущения нарастали, кружили голову, доводя что-то глубоко внутри до той грани, где желание превращается в нечто большее — в потребность отвечать той же утонченной лаской, что ему даровали.
Глухой смешок сорвался с его губ в ответ на шутку гладиатора — не едкий, а тёплый, почти удивлённый. Он замер, заворожённый зрелищем: грудная клетка партнёра вздымалась в такт прерывистому дыханию, отбрасывая танцующие тени при свете угасающей свечи. И между ними — его достоинство, зажатое в полузвериной ладони, упругое и горячее, будто живое сердце, вырванное из груди.
И Габриэль вопреки всем своим привычкам, всем ожиданиям, действительно не стал мучить. Его пальцы сжались нежно, но уверенно, движением, которое было скорее обещанием, чем требованием.

Его язык медленно провёл по губам, оставив влажный блеск в свете трепещущего пламени свечи. В сознании всплыла чужая фраза, когда-то оброненная в портовой таверне: «Только мужчина знает, как ублажить другого мужчину» — звучавшая как древняя заповедь, полная неоспоримой истины. И сейчас, в этом пыльном номере, эти слова обрели новый смысл, новый вес.
Габриэль смежил веки, ресницы отбрасывали тени на щёки. Его губы разомкнулись в молчаливом приглашении — не спеша, словно раскрывая редкий цветок. Когда горячая плоть коснулась его рта, он не просто принял её — он встретил: кончик его языка закружился в стремительном, почти юрком танце, обвивая, лаская, исследуя каждую линию, каждый изгиб.
Но это было лишь начало. Его руки не оставались в бездействии — пальцы скользнули ниже по внутренней поверхности бёдер, ощущая дрожь мышц, коготки изредка проводили по нежной коже, чувствуя каждую реакцию тела, как свою собственную. Он погружался в этот момент полностью, словно мореплаватель в океан наслаждения, где каждый вздох, каждый стон был волной, уносящей их всё дальше от берегов реальности.

С каждой прожитой секундой сознание его очищалось от всех мыслей, уступая место чистому, первобытному ощущению. Горячая, упругая плоть во рту казалась вкуснее изысканного блюда, но истинное наслаждение заключалось не в этом — а в тех звуках, что рвались из груди Джеймса, в непроизвольных движениях его бедер, в дрожи, что передавалась через каждое прикосновение.
Непривычная нагрузка давала о себе знать — легкое жжение в щеках, нарастающая усталость в челюсти, но это лишь добавляло остроты моменту. Вязкая слюна стекала по его подбородку, создавая идеальное скольжение для ладони, которая снова обхватила основание, двигаясь в такт губам.
Второй рукой он уперся в простыни рядом с бедром Джеймса, пальцы впились в ткань, чтобы удержать равновесие — не только физическое, но и эмоциональное. В этом положении, на коленях между раздвинутых ног другого мужчины, он чувствовал себя одновременно и могущественным, и уязвимым, покорным и немного властным. И когда его взгляд поднялся, чтобы встретиться с глазами Джеймса, в них не было ни тени насмешки — только темная, почти животная концентрация, смешанная с неожиданной нежностью.