Три шага в длину, три в ширину, можно наоборот, ничего не изменится. У этого камня щербина, у этого выступ, каждый миллиметр изучен ступнями и пальцами, глазами и слухом. Об камень у прорези окна ногти царапают звонче, возле двери звуки глохнут, стихают, замирают. Или замирает сама Рут. Дверь - опасность, открытая дверь - страшнее закрытой, в закрытой есть стабильность. Темнота, сырость, серость. Где-то в углу падает капля, медленно срывается, одна за другой, одна за другой. В этом нет логики, нет ритма, стук сердца в барабанных перепонках перекрывает воду. Если бы капли били в такт, это свело бы с ума.
Она и так сходит с ума. Темнота. Тишина. Три шага - известный маршрут, хочешь по часовой стрелке, хочешь против, кружится голова, не хватает воздуха. Тик-так, тик-так, время теряет всяческий смысл, время отображается узкой полоской света, слишком высоко, даже если встать на носочки, балансировать, тянуться, маяться. Свет падает на стену напротив, сначала блеклый и розовый, потом белый, катится к золоту, день катится к концу, и снова не видела ничего, кроме стен. И пола. И потолка. Такого высокого, такого низкого. Каменный мешок пульсирует холодом, в каменном мешке тряско - или трясется она сама, поджимает колени к груди, растирает ступни ладонями, грязный подол на них натягивает в попытке согреться. Сжаться в такой маленький комок, что внутри себя сохранит тепло. Тепло вырывается вовне с каждым выдохом, сырость вползает в легкие, сырость отхаркивается вязкой мокротой, грудь содрогается в приступе кашля.
Хо-лод-но. Три шага в длину, два в ширину, еще шаг на подобие кровати, грубо сколоченные доски, ветхая тряпка вместо одеяла, крутись как хочешь, в кокон сворачивайся, дыши, дыши, дыши. Три шага - много или мало? Ей хватает едва, во весь рост, крохотный рост не вытянуться, другим не поместиться и вовсе, сгибать колени. Затекают мышцы, колотьем течет по сосудам дрожь. Другие есть, точно есть, Рут видела, слышала. Слышит до сих пор, как кто-то кричит. Воет на одной ноте, или поет песни, или бьется телом о дверь. Грохочут шаги охраны, мягко стелется шаг воронья. Хищники не выдают себя звуком, хищники следят со спины, выслеживают, гонят на флажки, грудью на шипы, в зубья капканов, жерла вулканов, в моря-океаны, открытые раны. Все едино. Путь один - сюда, тебя все равно найдут, никто не придет, никто не спасет.
По-мо-ги-те. На Рут то же платье, в котором забрали. Упиралась, говорила - ошибка. Я же не сделала ничего, я не желала никому зла, я не знала, отпустите. Жила как могла, выживала, пальцем никого не тронула, и чертовы пальцы чертова хозяина дома целы, морок, иллюзия, вспышка боли. Ни последствий, ни сочувствия. Грязная кровь, порченная плоть должна портиться и дальше, гнить и разлагаться, превращаться в плесень, прорастать черною слизью за грудину, в легкие, в сердце, пока оно не остановится. Пока не выпьют всю кровь, не высосут душу. Помогите, пожалуйста, я не виновата  - отчаянный крик над улицей, а в ответ тишина, отведенные глаза, хмурые лбы, довольные ухмылки. Чужое горе, чужое унижение на миг оттесняют собственное, злорадство кормит тварей, которые носят лики и маски хороших отцов, заботливых матерей, ценных сотрудников, кого угодно. Но когда воронье крыло простирается над чьим-то домом, только глумиться и радоваться - не над моим. Тихо-тихо радоваться.
Рут не кричала больше. Не просила, не ждала, не унижалась. Это не имеет ни смысла, ни мысли, им плевать, о чем она просит, чего она хочет, о чем мечтает. Просто о тепле, о покое, о свете солнца. Как мало становится нужно, если отнять все. Просто выйти и согреться, воды напиться, ключевой воды, свежий хлеб разломить, вгрызаясь в мякоть, на горбушку чуть масла пролить, щепотью соли приправить. Какими звериными, пустыми, примитивными желания делаются, пальцами в белый снег или в липкую грязь, колючие носочки, растянутый шарф. На Рут то же платье, в котором из дома выволокли, те же туфли, тонкие, домашние. И белье то же, так грязно, так противно, чешется все тело, хоть бы таз и мыло, самое дешевое, вонючее мыло, не ароматную пену, чего уж. Смыть с себя пот, умыться от слез, волосы прочесать не озябшими пальцами - гребнем. Волосы сбиваются на затылке, норовят колтуном стать, продирать их все больнее, яростнее, но чем еще заняться тут?
Крутить на пальце колечко, дешевое, старое, почему-то не сняли, оставили, да кому оно сдалось-то, в нем ни ценности, ни красоты. Ничего, кроме памяти. О том, как любили, сказки читали, как гуляли по городу, леденцы покупали. Дешевые тоже, но ничего вкуснее не было. Хоть один бы, катать на языке, долго-долго катать, сладкую слюну сглатывая. От голода не сдохнет здесь, пока не сдохнет, пока еще можно кровь качать, вопросами мучить. На них нет ни ответа, ни понимания. Я не знаю. Я не знала. В чем моя вина? Я не выбирала этого, родилась такой, жила тихо, я никого не трону, я клянусь, что никого не трону больше, что вам еще от меня нужно? Я не знаю, как это работает, не могу повторить. Страшно. Страшно, стыдно, смрадно.
Не тот страх, что боль в чужие кости поселил - тихий, склизкий страх, точит изнутри, грызет, копошится. Больше не увидеть неба, не услышать музыки, не сплести венка из цветов, ничего не сделать. Только сидеть здесь и ждать. Ждать, пока шаги совсем близко не раздадутся, лязгнет замок, равнодушный человек сунет миску и кружку - жри давай, че смотришь, или лобстеров тебе подать на ужин? Рут расправляет плечи, приподнимает подбородок - не дождетесь. То, что с детства растили, пестовали - гордость. Не на коленях молить о снисхождении, а просто смотреть. Без вызова, без просьбы. Что сам смотришь? Плакать не буду. Просить не буду. Кто-то стонет по другую сторону коридора, в приоткрытую дверь лучше слышно, так жалко этого кого-то. И себя жалко тоже, неужели такая же стану, когда силы кончатся? Не стану, упрямится Рут, не сломаете, уморите разве что. Не теперь, потом, живи пока. Не человек, не личность - сырье. Замызганный сосуд, расколотый стакан с красной жижей внутри.
Проще молчать. Молчание - единственная доступная защита. Можете тело ломать, но разум не сумеете, нет. Она пыталась, правда, пыталась. Здороваться, улыбаться, как по нотам, по этикету, будто не в тюрьме, а где-то в саду, достучаться хоть до одного - эй, я человек, а не зверь, не бешеная псина с пенистой слюной. Это не имеет смысла. Смысл имеет только лучик солнца, который сейчас все бледнее становится, отмирает, уходит до завтра. Завтра не будет лучше, чем вчера. У будущего нет ориентиров, самого будущего тоже нет. У него вид каменного мешка. Ощущение шаткого, жесткого стула, руки связаны за спиной, руки теряют чувствительность, носки не достают до пола почти, едва касаются, от этого мышцы ломит, хребет в струну вытягивает, вокруг темнота, только потом голос. Голосу ей нечего ответить, только упрямо губы поджимать, моргая осоловело на огонь свечи. Так ярко, так больно.
Рут не понимает, чего от нее ждут. Чего хотят. Зачем это все, мамочка, зачем? За что? Знала ли ты, мама, про порченную кровь? Сама ли с нею жила или повезло тебе? К маме на ручки бы, в объятия, но к маме нельзя - она в земле, ее плоть пожрали черви, ее кости покрылись сажей. Рано, еще рано к ней, она еще не сдалась. Она выживет, обязательно выживет, это просто недоразумение, чья-то ошибка, так быть не должно.
Снова лязгает замок, снова равнодушный человек. Без ужина только, с улыбкой гадкой. Рут ежится и отступает, но отступать некуда, бежать некуда, только смотреть.

Подпись автора

Дверь открылась слишком резко для обычного визита стражи, унылого обхода по расписанию, ну че там делать, куда они подеваются из своих клеток? Тех, кто работает слишком давно, не трогают ни слезы, ни крики, ни обещания денег и всех благ земных. Проклятый соврет или покалечит еще, а жалованье от Красного дома капает себе, зачем что-то менять. Так, скучать на посту, в носу ковыряться, подрываясь только когда Вороны спускают свои царственные задницы в подвалы, перед этими-то надо энтузиазм хоть чутка демонстрировать, пока трудового стажа не накапало настолько, чтобы и на этих похер.
Поначалу кто придет, так развлекаются, то пнут заключенного, то миску с кашей на башку перевернут, девку полапают за зад, только мало тут девок, и все как одна дурнеют быстро, было б кого тискать, если можно денежку из кармана вынуть и шлюху посимпатичнее снять. Или к жене под бок, нормальной жене, без этих вот приколов с мозгами, как там их эти зовут мудрено? Кто совестливый, уходят, лучше уж вышибалой в таверне, платят меньше, да как-то честнее, без пыток, а остальные сердцем черствеют и только покрикивают, чтоб заткнулся, кто там воет опять. Оно ж куда проще, если порченных за животных считать, крысы подопытные, бурдюки с кровью. Че их жалеть-то, если они уроды с рождения, заперли - и славно, нормальным людям жить не мешают.
Кто черствеет, а кто оскотинивается, остатки совести брагой заливая, а под хмелем уже и неважно, проклятая там девка или самая обычная, под юбкой все одно и то же.

Дверь открылась слишком резко. Грохнула об стену и качнулась обратно, надсадно скрежеща петлями.
От этого звука Рут вздрагивает едва заметно, пятится, да только некуда. Голени упираются в доску, изображающую кровать. Такие звуки ничего хорошего не предвещают ей, с самого начала не предвещали. К ней не приходят сюда по дружбе, никто не шагнет и не скажет - это ошибка, всего доброго. Пусть не извинятся, пусть под дождь вышвырнут, в чем была - оборванка, да и только - но лишь бы уйти. Не гипнотизировать день за днем узкую полоску света, не слепнуть понемногу в темноте камеры, не слушать стук сердца, эхом в виски отдающийся, с ума сводящий. Каждое движение тела, оказывается, слышно, каждый шелест кожи на сгибе пальца, просто в суете дней нет времени прислушаться, сторонние звуки глушат все.
Надежда теплится еще, она выйдет отсюда, уберется прочь - в столице все равно жизни не получится, клеймо следом за ней лететь будет, нашептывать.
Надежда лопается и осыпается на холодный пол осколками, стоит вглядеться в лицо человека, что тяжело дышит на пороге, безумным почти взглядом рыская по каменной клетке. Три шага в длину и три в ширину. Лицо, исполненное первобытной злобой и похотью, такой странной, такой дикой и такой страшной. Словно того человека, чьей милостью в Красный дом попала, увеличили вдвое, исказили черты, грубее сделали, дали ему больше власти, потому что у гувернантки есть еще право голоса, она вырвется, убежит, в полицию заявит, если смелости хватит честь отстаивать, а у заключенной прав нет, разве что кричать и вырываться, но кому это поможет? Не услышат, а если и услышат - не придут. Хорошо, если не придут.
Внутренности в ледяной ком смерзаются разом, слюна делается горькой и вязкой, воздух в легкие не протолкнуть. Защищаться ей нечем, конечно, только обхватить себя руками, мечтая стать невидимой. Вы же говорили, обвинениями кидали, что проклятая, ненормальная, ну и где эта сила, когда она так нужна? Возможность чуда, спасения, хоть что-нибудь. Что-нибудь, за что ей точно потом на шею петлю накинут.
Никогда не говори, не думай, что хуже уже некуда, хуже быть не может, не гневи богов - они найдут способ проявить свою иронию, злую насмешку, свою фантазию. Хотя что тут оригинального, если подумать? Испокон веков мужчины брали женщин силой, если недоставало других аргументов. Это же проще всего - задрать подол и изнасиловать, минутные желания удовлетворяя, а там уже и плевать.
Сивушный запах заполняет собой пространство камеры. Рут смотрит в эти остекленевшие глаза и понимает, что умолять бесполезно. Нет там человека, только дикий зверь. Шажок в сторону делает, еще шажок, крохотный. Стражник придвигается ближе, пьяно покачнувшись, прет вперед с упорством тарана. Она подныривает под его руку, чтобы мимо проскочить, вырваться в коридор хотя бы, поднять шум, хоть в горле и стоит липкий ком, забивающий голосовые связки.
Не успевает, может, на какую-то секунду, потому что грубая рука на излете хватает за шиворот и силой швыряет об стену. Так, что кажется, будто трескаются ребра. Удар оглушает ненадолго, позволяя человеку без сопротивления развернуть ее к стене лицом, всем весом навалиться.

Рут встречается глазами с его, пьяными, довольными, почти видит эти мысли - получила, дрянь такая, нечего кобениться было. Такие очевидные, примитивные мысли и желания. Такой постыдный страх перед мучителем, и страха станет больше, если только приблизится снова. Нет. Ни за что. Ты меня не тронешь.
Злость ворочается внутри огненными змейками, поселившимися в сосудах, змейки стекаются под сердце, в груди клубком сплетаются. Злость отчаянная, как у человека, которому нечего терять. Ни дома, ни семьи, ни гордости, ни даже девственности - все отобрали. Нечего терять, только сделать ему хоть вполовину так же больно, чтобы кричал, чтобы тоже молил - пожалуйста, не надо, из гнилой своей пасти вперемешку с матом выдавливая.
Злость болью питается. Из зрачков в зрачки, она впервые в глаза ему посмотрела. Копится и взрывается шаровой молнией наружу.
Человек падает на пол и кричит, кричит, кричит.

Подпись автора

Подпись автора

Никогда не любила иголки. Только вышивальные, ими сложно впопыхах уколоться до крови, но можно загнать по случайности под ноготь, если не будешь осторожной. Это неприятно очень. Самый кончик, а потом сунуть палец в рот, посасывая выступившую кровь, и она тошнотворна на вкус. Всего лишь кончик, а кого-то пытают, загоняя под ногти иглы или гвозди, медленно, мучительно.
Рут даже представить себе не может, как это больно. Рут не хочет этого представлять, и иголок не хочет тоже, но этот Ворон каждый раз приносит их с собой. Игла и склянка, привычный набор в чистой льняной салфетке, точно так же берет за руку. Нет, не точно так же. Сначала она пыталась отдернуть, прижать к груди, не даваться, но он все равно вынуждал ее. Крепкая хватка на запястье. Такая, что не оставит синяков, но и выскользнуть не позволит, остается только отвернуться, чтобы не смотреть, как алая струйка стекает в подставленную колбу. Отвернуться, чтобы не мутило, чтобы не опозориться, ногтями стискивая подол серого платья, глядя в стену равнодушными глазами. Равнодушными настолько, насколько хватает сил. Силы заканчиваются, но Рут уже как будто притерпелась, не вздрагивает, когда острие прокалывает кожу, только морщится.
Морщится и теперь. Сегодня неожиданно больно, хотя Ворон лицемерно убеждает в обратном, больно невыносимо. Измученное тело остро реагирует на любое прикосновение, даже обманчиво-мягкое, потому что такие, как он, мягкими не бывают. Он мог бы переломить ей запястье одним движением. Или перерезать горло, тогда крови хватило бы на всех. Просто после этого Хайгроув станет непригодна, всего лишь мусор, который можно вынести на задний двор в выгребную яму. Но им зачем-то нужно сливать понемногу - наверное, будут это делать, пока она не умрет. Может, нужна для каких-то страшных ритуалов. Или для драгоценных кремов для царственных особ, чтобы не увядала молодость. Так много баек ходит, что всех и не упомнить.
Рут все еще вздрагивает, но не может разобрать, от чего: остатки пережитого кошмара или эти новые прикосновения. Мужчины, который намного больше и сильнее нее, способен сделать что угодно. Что подскажет больная логика палача или приказ вышестоящего начальства. У него же есть начальство? Этот вопрос неожиданно занимает, позволяя отвлечься от тошноты, которую вызывает его запах. Объективно не противный, не вонь, исходившая от стражника - запах текстиля, ароматного мыла, какого-то алкоголя. Но ее тошнит. От боли, от страха, от нечеловеческой усталости, делающей тело все более тяжелым. Пальцы трясутся, она сжимает их в кулак, ей невыносимо унизительно трястись перед Вороном, давать слабину.
Она же решила все для себя, она не сдастся, что бы они ни придумали. Умрет, но не сдастся. Им ведь так просто будет ее убить, когда надоест. Столько способов, столько вариантов, девичья фантазия буксует на первом десятке, но эти люди... они наверняка очень изобретательны. И даже заставят ее умолять.
Лучше она откусит себе язык. Или ему... откусит... что-нибудь. Лицо мужчины - единственное светлое пятно в этой камере, она сосредотачивается на нем, вяло, медлительно размышляя, куда вцепиться. Форменный воротник прикрывает горло, не добраться ведь. Что будет, если она нападет, ее казнят? Пусть казнят, устала быть здесь.
Усталость чудовищная. Тело не слушается. Рут заторможенно двигает рукой, пытаясь согнуть ее в локте, чтобы зажать маленькую ранку от прокола, как делала всегда. Рука падает обратно, такая чужая и вялая. Белое лицо мучителя становится еще белее, выпивая весь свет в каменной конуре, на нем черные провалы глаз и рта, живущие своей жизнью, пульсирующие, страшные. Он весь очень страшный, но сил отодвинуться нет. Некуда отодвигаться, разве что еще на пару сантиметров, но не выходит.
В ушах шумит. Шум такой теплый и убаюкивающий, обещающий покой и утешение. Можно просто идти за ним... или сидеть... Сидеть тяжело. Прилечь бы, но нельзя. Дождаться, когда Ворон уйдет, и только тогда позволить себе слабость. Душевную, потому что физическая захватывает каждую мышцу, выпивает из нее жизнь. Мягкая тряпичная кукла, не умеющая сидеть без опоры.
Пожалуйста, уйди, уйди. Оставь меня в покое. Оставь меня одну, чтобы я могла заплакать. Слез нет. Веки неподъемные, падают на глаза, приподнимаются с трудом.
- Спасибо, до свидания, - бормочет едва слышно. Манеры. Все дело в манерах, как иначе дать ему понять, что ему здесь не рады?
Таким, как ты, плевать, правда? Такие, как ты, приходят без спроса и делают, что хотят. Убивают, мучают. Просто сидят напротив, так близко, что можно ударить, и будь что будет. Пальцы не слушаются. Пальцы как щупальца медузы, такие же прозрачные и склизкие.
Шум все громче и затопляет собой пространство. Стена почему-то меняет свое направление, встает на дыбы, меняется узор каменной кладки. Почему стена падает? Почему... так хочется спать... Невероятно отстраненно, но с толикой удивления и смущения Рут понимает, что ей очень мокро сидеть. Какой позор, она описалась на виду у чужого человека, нужно встать, нужно... нужно...

Подпись автора

Подпись автора

Вода, скорее, мешает, замедляет движения. Веер брызг застилает зрение, но, может, оно и к лучшему. Не видеть лица мучителя, бессмысленно трепыхаясь, как будто она вообще сумеет противостоять ему, а не просто пищать что-то незначительное, чем можно запросто пренебречь в вороньих методах ведения диалога, которые включают в себя только страх и боль.
В какой-то момент Рут теряет опору и уходит под воду по самые брови, лишь из инстинкта самосохранения, который контролировать не способна, не делает вдох, чтобы захлебнуться, заполнить легкие. Утонуть здесь было бы невероятно унизительно, не после всего, что уже случилось. Она находит ладонями опору о дно ванной и с усилием подтягивается, выныривая на поверхность. Встречая равнодушный, лишь самую малость ироничный взгляд Ворона, который и с места-то не трогается, флегматично и не особенно успешно прикрываясь от летящих во все стороны капель. Словно сам погрузился вместе с нею в ванну, и щедрые струи стекают по лицу, прилепляют к нему потяжелевшие от влаги волосы. Делают его еще страшнее почему-то в том спокойствии, с которым он созерцает ее бессмысленные попытки спастись. Некуда спасаться.
Только сжаться в комочек, прижимая колени к груди, прикрывая обнаженные грудь и живот. То, что дозволено видеть лишь супругу и врачу, а не чужаку. Маме еще, но мамы больше нет, и то, что Рут не отправилась за ней следом - какое-то недоразумение. Не прекратила свою болезненную жизнь, но выбралась зачем-то, пока не понимая, зачем и как. Ей просто не позволили отмучиться, выдернули обратно в реальность, пригвождая сейчас к месту не руками, но взглядом. От него хочется прекратиться в песчинку, во что-то незаметное и незначительное. Еще более незначительное, чем Рут Хайгроув была до сего момента.
Она молчит, исподлобья пялясь на мужчину. Без вызова, потому что на вызов сил у нее просто нет. Без страха, потому что бояться не имеет права, давая ему еще один повод для насмешек. Только усталость. Усталость и боль, которая струится по каждой клеточке тела. Она отступила на те мгновения, что Рут барахталась, но накинулась снова, цепко держа. Не позволяя забыть, что привело ее в эту точку времени и пространства.
Ответить нечего. Видела. Доигралась. Беспомощность тем острее, чем дольше Ворон смотрит на нее, и даже если в его глазах ни толики мужского желания, внимательность тоже запускает вдоль хребта испуганные мурашки, покрывая спину мелкими пупурышками. Ощипанный цыпленок за миг до того, как припалят тонкую шкурку, чтобы дальше положить на разделочную доску. Он насмехается, но ведь огрызаться недостойно. Как и говорить, что все она прекрасно умеет, спасибо, господин, не из каменного века пришла ведь. Только ждать, когда он уйдет или отвернется хотя бы. И когда во весь рост поднимается, снова делается страшно. Ворон огромный. Не делает ничего, не угрожает, не нависает над нею, но он такой большой, что заполняет собой всю ванную комнату, давит одним своим ледяным величием. Может поломать Рут пополам, если пожелает, и ничего ему за это не будет. С того момента, как оказалась в стенах Красного дома, она утратила всяческие права. Даже право на жизнь.
Когда за ним закрывается дверь, через несколько ударов сердца срывается слеза. Сначала одна, следом другая, а потом Рут никак не остановить этот поток, только лбом в колени уткнуться, горько плача. Без звука, без дрожи, словно повернули вдруг за лобной костью тугой вентиль, и соленая вода льется и льется, смешиваясь с обычной, теряясь в ней. Горько и обиженно, закусывая губу, чтобы не прорвался наружу отчаянный вой. Чтобы там, за дверью, не услышали ничего. Стражник или сам Ворон, поджидающий момента, чтобы ударить в беззащитное нутро, не давая забыть, где она и что случилось.
Но даже самые горькие слезы заканчиваются, оставляя после себя опустошение. Рут еще всхлипывает тихонечко и обиженно, когда пальцы дотягиваются до мочалки, вцепляются в нее, не давая себе подумать, чья она. Это неважно. Мыло пенится на коже, пока она остервенело трет ее, словно надеясь снять несколько слоев, очиститься от грязи, проникшей так глубоко, что и не смыть. До красноты, до царапин, когда обгрызенные ногти задевают тело, но ей плевать, плевать, плевать. Измылить весь этот кусок, закусив губу, выцарапать из-под кожи ощущение чужих рук хотя бы немного, только оно никуда не девается, оно не хочет деваться и отпускать. Особенно между бедер, но там она сама боится прикоснуться, боится всколыхнуть ту чудовищную боль, что едва не разодрала ее на части. Буквально разодрала, оставаясь ранами на слизистой, в мышцах, в сосудах.
Так много крови, и она немного каплет до сих пор, растворяясь в воде. Вода уже нечистая, Рут нащупывает пробку, туго сидящую в сливе, сковыривает ее с усилием, чтобы посеревшая мыльная пена утекла, чтобы с веселым дребезгом струя из крана ударила о днище ванны, возвращая то тепло, которого лишена была столько времени. Как мало нужно человеку, если отнять у него все. Ощущение чистоты, даже если навсегда нечистой оставили, но хоть немного, хоть внешне, пока тело помнит жестокую хватку рук, лишивших движения, лишивших чести, унизивших и растоптавших. Не отмыться. Она всегда будет это помнить. И Ворон тоже, свидетель ее унижения. Которому все равно. Насиловали ее там или по головке гладили. Мучили или вели задушевные беседы о созвездиях, краешки которых порой видно в щель у потолка.
Густые темные волосы промыть так сложно. Раз за разом полоскать их в воде, соскребая кожное сало, продирая спутанные пряди пальцами, все эти колтуны. Кажется, половину шевелюры тут оставила. Какой в этом смысл? Ее снова бросят в грязный каменный мешок, оставляя там гнить и разлагаться в собственных нечистотах. Подачка, лишь по случайности случившаяся, но черт возьми, она же благородная леди, пусть от этого осталось лишь одно название, она не может жить как свинья. Хотя бы что-то. Хотя бы раз искупаться, пока не выдернули за шкирку, продолжая мучить.
Рут воровато оглядывается, прислушивается, прежде чем выбраться, торопливо растирается полотенцем, опасаясь, что именно сейчас зайдут. Боится своей наготы посреди чужой комнаты, царапает себя случайно опять, оставляя красные борозды, подавляет судорожные вдохи. Успокойся. Тебе нужно успокоиться, девочка, чтобы когда он вернется, не быть снова раздавленным, опозоренным птенчиком, не успевшим опериться, но попавшим в когтистые лапы. Мочь снова выпрямить спину, а не корчиться у его ног, захлебываясь болью. Больно до сих пор. Каждое движение через усилие, но ведь она привыкла превозмогать. Все эти дни с тех пор, как забрали, как истязают холодом и темнотой, пытают, заставляя говорить, хотя она понятия не имеет, что сказать, чего ждут от нее эти люди.
Короткая передышка перед тем, как все вернется на круги своя. Не отстанут ведь. Рут нервно натягивает на себя комом брошенное в углу платье. Не свое - свое пол укрыло окровавленными лоскутами, грязное, пропитанное потом и насилием. Тошно на него смотреть. И не хочется думать, откуда взялась эта тряпка. Хорошая, в общем-то, качественная, но до того большая ей, что просто утонула в складках материи до самых пят. Да и хорошо, что скрывает очертания фигуры, хотя сколько там той фигуры. Будто одеяло на жердь сушиться повесили. У той, кто раньше носила его, были грудь и бедра явно побольше, чем у самой Рут. Они хотя бы в принципе были, не одни косточки. Но нужно быть благодарной. Пусть подачка с барского плеча, пусть насмешка, пусть она не отмоется от случившегося никогда, как и от клейма порченной, но хоть пару минут. Пару минут ощутить себя человеком, а не падалью. Не куском мяса, с которым можно делать все, что заблагорассудится.
В зеркало она старается не смотреть. Из зеркала зыркает запавшими глазами что-то маленькое, измученное, всклокоченное. Рут трет волосы полотенцем и никак их высушить не может до конца. Их очень, очень нужно высушить до того, как в камеру снова бросят, иначе будет совсем плохо. Она околеет там. Заболеет, кашлем надрывным изойдет, легкие выплюнет в подол, горло и так дерет. От простуды или от жалобных криков, которые насильник из нее выбивал, когда терпеть стало совсем невозможно. Поздравляю, ты стала такой же, как соседи по несчастью. Те, что в комнатушках крохотных вдоль коридора. Плачут, требуют, поют безумные песни, проклинают или головой о стены бьются, теряя рассудок все сильнее.
Мелькает мысль - нужно трусы выстирать, только не находит их вовсе. А... а как теперь? С задницей голой в казематах, пусть и не видать под хламидой? Муторно и чуточку смешно. Но смех этот истеричный, подавляет с трудом. Есть то, что есть, придется и так терпеть. Пока не изгваздается заново, а там уж никакой воды и мыла, только чесаться, как шелудивая. Позорно-то как... Но хоть туфли не потерялись по дороге. Тонкие, холодные, тоже запачканные туфли, но босой совсем тяжко было бы.
Она успевает самую малость, но привести себя в порядок, когда возвращается Ворон. Боится увидеть в его руках нож, или веревку, или что угодно, чем можно пытки продолжить, дав передышку, которая тоже часть мучений, на самом деле - возможность пленнице подумать, что все закончилось, хотя оно только начинается. И будет длиться, пока ему не надоест. Или она не сломается.
Но у него в руках просто еда - и это парадоксально. У Рут неосознанно раздуваются ноздри, когда запах хлеба обоняния достигает. Да, конечно, ее не морят голодом, чтобы померла там, но ведь и досыта не кормят, в покоцанной грязной миске какую-то баланду вручая. Она недоверчиво переводит взгляд с этих чертовых лепешек на абсолютно равнодушное лицо, не зная, смеяться ей, плакать или в бездну посылать. Только... это ведь глупо. Не в ее положении выеживаться. И бравировать независимостью - тоже. Нет у нее больше независимости. Как и сколько жить будет, решает вороньё.
- Спасибо, - негромко. Мама всегда учила: будь благодарной. Не в исступлении край плаща целуя, не вешаясь на шею, но с достоинством. Сколько бы его там ни осталось теперь.
На кружку Рут не смотрит даже, чуя алкоголь. Не пила никогда, не стоит и начинать. Пьяная девица - добыча, жалкое зрелище. Но лепешки и яблоко берет осторожно, в ладонях сжимает, не зная, куда их деть. При нем на еду набрасываться некультурно просто, только рассмешит мужчину нетерпением своим.
Меньше всего ей хочется, чтобы над нею смеялись. Глумились, растаптывая в прах. Так сложно спину прямой держать, когда все тело ноет, о пощаде просит, внизу живота тянет и болью пульсирует. Не дает забыть, как обошлись с нею, никогда не забудет, ужас этот по кругу в голове проворачивая, от кошмаров ночных содрогаясь. Это навсегда с ней теперь, пока разум пеленой не затянет. Порченные, говорят, с ума сходят однажды - так может, это и не худшая доля, если память утратить?
Не думай об этом пока. Просто не думай, здесь и сейчас в полном понимании происходящего оставаясь. И не зная, что делать и чего от нее Ворон ждет. Слов каких-то? Поклонов земных? Стоит просто, не замечая, как покачивается осинкой на ветру, как пальцы судорогой сводит.
- Вы меня обратно теперь отведете? - в голосе толика обреченности, но и готовность принимать судьбу. Ничего иного и не остается больше. - Можно... можно я волосы досушу только? - глупая, глупая Рут, не тебе просить о чем-то. Но вдруг сжалится все-таки.

Отредактировано Рут Хайгроув (2025-01-18 23:11:35)

Подпись автора